Сочинение по литературе. Твардовский.

Трудно писать о человеке, с которым недавно расстался, которого любил, знал больше двух десятков лет, хотя дружба с ним была далеко не легка.

Да. Твардовский не относится к людям, с которыми легко и просто. Но общение с ним, в каком бы настроении он ни был, всегда было интересно. Он никогда не старался казаться умнее, чем он есть, но почему-то всегда чувствовалось его превосходство, даже когда в споре оказалось, что прав именно ты, а не он. Побежденным, как и большинство людей, признавать себе не любил, но если уже приходилось, то делал всегда это так по-рыцарски, с таким открытым забралом, что хотелось тут же отдать ему сваю шпагу. Да, в нём было рыцарство, в этом сыне смоленских лесов, светлоглазом, косая сажень в плечах, не отрекаться от сказанного и не изменять в бою. Это навсегда привлекало меня к нему.

Мы познакомились с ним почти сразу после войны. Обоим тогда было лет по тридцать пять. Но он уже ходил в знаменитых писателях, «Тёркина» все знали наизусть, а пришёл к нему в кирзовых сапогах, в гимнастёрке с заплатанными локтями и робко сел на краешек стула в кабинете. Некоторое время он внимательно и доброжелательно меня разглядывал, а это всегда смущает, потом огорошил вопросом: «Это что же, вы безопасной бритвой так ловко пробриваете усы или опасной?» Я растерялся, он вынужден был признаться, что да, безопасной. Он часто потом возвращался к этим злосчастным усам: « И вот так вот, каждое утро, перед зеркалом, железной рукой? И вот здесь, посерёдке тоже? Ну-ну, очень неплохо надо к себе относиться, чтобы этим заниматься». И пожал плечами….

Вообще Трифоныч не прочь был иной раз смутить человека, каким-нибудь неожиданным суждением или вопросом. Но в тот раз не дума, чтоб он хотел как-нибудь задеть меня – весь вечер он был удивительно внимателен и заботлив. Просто он очень не любил, и не всегда мог это скрыть, людей, слишком много уделяющих себе внимание. Какие-нибудь красные носки или излишнее пёстрый галстук могли сразу же его настроить против человека. Вообще пошлость, в любых её проявлениях, была ему противопоказана. Я видел, как на глазах терялся у него интерес к такому человеку.

Я говорю сейчас обо всех этих мелочах не только потому, что из мелочей складывается целое, а потому , что именно сейчас , через каких-нибудь два месяца после того, как я его хоронил, Твардовский близок и дорог мне именно этим его чёрточками, его взглядом, иногда суровым, редакторским, а иногда таким добрым, даже детским, его улыбкой, замечанием, жестом.

Может быть, с ним не всегда было легко дружить, но от одного сознания, что он есть, всегда становилось легче.